СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ

перевод Игоря Шкляревского

Не время ли нам, братия,

словом старинным

начать скорбную повесть

о походе Игоря, Игоря Святославича.        

И начаться сей песне по былинам,

а не замышленьям Бояна.

Ибо вещий Боян

если песнь кому пропеть собирался,

то растекался белкой по древу,

по земле — серым волком,

сизым орлом — под облаком!

Вспоминал он и княжьих усобиц начало.

Тогда пускали десять соколов

на стадо лебедей.

И которую лебедь настигал сокол,

та и славу кричала —

старому ли Ярославу,

храброму ли Мстиславу, что зарезал Редедю

в поле перед полками касожскими,

иль пригожему Роману Святославичу.

Боян же, братия, не десять соколов

на стадо лебедей пускал,

а свои вещие персты

на живые струны воскладал.

Сами струны играли

и славу князьям рокотали.

Начнем же, братия, повесть сию 

от старого Владимира 

до нынешнего Игоря.

Потеснил Игорь ум дерзостию.

Поострил сердце мужеством.

Преисполнился ратного духа.

И храбрые свои навел полки

на землю Половецкую — за землю Русскую.

О Боян,

соловей стародавнего времени,

вот бы песни

ты этим полкам выщелкивал!

Растекался по мысленну древу,

по холмам скакал серым волком

и умом летал к облакам,

славу прежних времен настигая

и с нынешней славой свивая.

Рыскал бы по тропе Трояна

через поля на горы,

пел бы Игоря, внука Трояна, дела:

«Не буря соколов занесла

через долы широкие,

стая галок летит к Дону великому».

А еще Боян, внук Велесов,

мог бы так сказать о походе:

«Кони ржут за Сулою — 

звенит слава в Киеве! 

Трубит в трубы Новгород — 

стоят стяги в Путивле!»

Игорь ждет милого брата. 

И сказал ему буй-тур Всеволод:

«Один ты, Игорь, свет мой светлый.

Оба мы Святославичи.

Седлай своих коней, брат.

Мои давно под Курском стоят наготове.

Мои куряне — бывалые воины.

Под трубами повиты,

под шеломами возлелеяны,

с конца копья вскормлены,

дороги ими исхожены, овраги изведаны.

Луки у них натянуты.

Колчаны отворены. Сабли навострены.

Сами скачут, как серые волки в поле.

Себе ищут чести, а князю славы».

Тогда глянул Игорь на солнце.

И видит, что тьма от солнца

всё войско его накрыла...

И сказал князь унылой дружине своей:

«Братия и дружина!

Лучше нам порубленными быть,

чем без чести поворотить.

Сядем же на своих на борзых коней

да глянем на синий Дон».

Князю дума запала —

отведать великого Дона.

И сильнее знаменья была его дума.

«Хочу, — сказал, — копье преломить

на краю Половецкого поля.

С вами, русичи, голову там положить

либо Дона испить из шелома».

Князь вступил в золотое стремя

и поехал по темному полю.

Солнце мраком дорогу его заградило.

Ночь громовыми стонами птиц пробудила.

Свист звериный поднялся.

Диво кличет на темной вершине,

велит по цепи послушать —

и Поморию, и Посулию,

и Сурожу, и Корсуню,

и тебе, на границе неведомых стран,

идол каменный, Тмутороканский болван!

А половцы к Дону великому 

побежали неезжеными дорогами.

«Рцы! Рцы!» — 

кричат телеги в полуночи,

будто лебеди всполошились...

Игорь воинов к Дону ведет!

А беда их пасет —

на дубах поджидают их птицы,

волки воют в оврагах, грозу подзывают.

Лисицы на красные брешут щиты.

И орлы собирают на кости зверей.

Слышен клекот и гром.

О Русская земля, уже ты за холмом.

Долго ночь меркнет. 

Свет заря заронила. 

Мгла покрыла поля. 

Свист уснул соловьиный. 

Говор галочий пробудился.

Перегородили русичи широкую степь щитами!

Добыли чести, а князю славы —

в пятницу утром они потоптали

поганые полки половецкие.

И рассыпались стрелами в поле.

Красных девок помчали.

А с ними — и золото и аксамиты (бархат рытый)!

Покрывалами, кожухами, плащами

стали грязи гатить и мосты мостить.

По степи раскидали парчу.

Червленый стяг, боевая хоругвь —

на серебряном древке червленый бунчук —

храброму Святославичу!

Дремлют в поле Олеговы храбрые внуки.

Залетели далече!

Далеко от родного гнезда.

Не было ведь оно на обиду порождено

ни соколу, ни кречету,

ни тебе —

черный ворон, половчанин поганый!

Гзак бежит серым волком

к великому Дону.

Кончак ему правит дорогу.

На другой день утром рано

зори кровавые весть подают.

Черные тучи с моря идут,

четыре солнца хотят затмить.

А в них трепещут синие молнии.

Быть великому грому!

Идти дождю стрелами с Дону.

И копьям тут преломиться,  

и саблям тут притупиться.

На реке на Каяле у Дона великого

собирается гром.

О Русская земля, уже ты за холмом.

Дуют ветры, Стрибожьи внуки.

Несут стрелы с моря

на храбрые Игоревы полки.

Земля гудит. Реки мутно текут.

Пыль поля покрывает... Стяги заговорили:

«Идут половцы с Дона. Идут с моря!» 

Со всех сторон обступили 

и кликом поля перегородили 

бесовы дети, а храбрые русичи 

оградились щитами червлеными.

Яр-тур Всеволод!

Ты всех впереди стоишь.

Стрелы в поганых мечешь, гремишь мечами.

И куда ты поскачешь, князь,

золотым шеломом посвечивая,

там и лежат поганые головы половецкие.

Яр-тур Всеволод!

Твоими калеными саблями

расщеплены шлемы аварские.

И что тебе раны,

забывшему честь и богатство,

и город Чернигов —

отцовский престол золотой.

Забыл и красавицы Глебовны ласки,

и свычаи, и обычаи...

А были века Трояновы, лета Ярослава.

Двигал Олег походы, сын Святослава. 

Мечом он ковал крамолу и стрелы сеял. 

В граде Тмуторокани 

ступит в златое стремя — 

Всеволод звон услышит, сын Ярослава, 

а Владимир в Чернигове 

уши с утра затыкает. 

Бориса же Вячеславича — 

(хотел он вернуть Чернигов) — 

храбрость на смерть привела — 

постлала зеленое ложе трава 

за обиды Олеговы... С той же Каялы 

Святополк вывез тело отца, 

прилелеяв его меж угорскими иноходцами.

Тогда при Олеге при Гориславиче 

сеялись и прорастали усобицы.

Пожинали их внуки Даждьбожьи.

В княжьих раздорах

жизни людей сокращались...

Тогда на Русской земле

редко пахари перекликались,

часто вороны собирались,

трупы между собой делили,

а галки речь говорили —

куда лететь на поживу.

То были другие походы, другие беды

А такого и ворон не ведал!

С утра и до вечера,

с вечера и до света

летят каленые стрелы,

стучат о шеломы сабли,       

трещат харалужные копья

в чужом Половецком поле.

Черна земля под копытами,

костьми позасеяна,

кровью полита, —

горем всходит на Русской земле.

«Что ми шумить, что ми звенить»

далече, перед зорями рано?

Игорь полки поворачивает.

Жалко милого брата.

Бились день, бились два,

а на третий день

пали к полудню Игоря стяги.

Разлучились несчастные братья

над быстрой Каялою.

Тут вина не хватило кровавого.

Тут окончили храбрые русичи пир.

Сватов напоили, а сами

за Русскую землю легли.

Никнет трава от жалости.

Низко древо в тоске склоняется.

Братья!

Уж не веселое время настало

для внуков Даждьбога.

Пустота наше войско накрыла.

Дева Обида на землю Трояна ступила.

Замахала крылом лебединым 

на Дону возле синего моря 

и прогнала счастливые годы. 

От усобиц князья ослабели, 

и войны не боятся поганые. 

Ибо сказал брат брату:

<Это мое, и то мое тоже».

Стали наши князья про малое

<се великое» говорить.

Сами куют свои беды,

а с разных сторон поганые

стали к нам приходить с победами —

на землю Русскую.

О, далеко залетел сокол,

птиц избивая, — к морю.

А Игоря храбрых воинов не воскресить.

Жля над ними уже завопила, 

Карна, крикнув, 

по Русской земле поскакала 

и огонь разметала из рога. 

Плачут русские жены:

«Уж нам к своим милым ладам

руками не прикоснуться,

очами не дотянуться

и думами их не достать.

А золота и серебра —

уж подавно не подержать».

Застонал, братья, Киев от горя,

от напастей — Чернигов.

Печаль потекла по Русской земле.

Тоска по Русской земле разлилась густая.

А князья всё раздоры куют.

А поганые снова приходят с победами

и по белой монете

дань берут от двора.

Ибо храбрые два Святославича 

спесью зло разбудили, 

что уж было грозой усыпил Святослав. 

Прибил полками могучими, 

наступил на поля Половецкие 

грозный Киевский князь великий. 

Притоптал он холмы и овраги.

Замутил он озера и реки.

Из железных рядов половецких

вихрем выхватил Кобяка.

И в граде Киеве пал Кобяк!

Тут и немцы, и венецианцы,

и чехи, и греки

славу поют Святославу

и корят князя Игоря.

Растерял он дружину в поле.

Утопил нашу славу в Каяле.

Пересел из седла золотого в седло неволи.

Города приуныли, веселье поникло.

А Святослав мутный видел сон

в Киеве на горах.

«С вечера покрывалом черным

на сосновой кровати меня накрывали.

Синим вином поили, —

горчило вино полынью.

Из пустых половецких колчанов

сыпали жемчуг на грудь. Величали.

И кровля была без князька

в моем златоверхом тереме.

И всю ночь на лугу вороны

возле Плеснеска граяли,

снялись и полетели

из дебри Кисановой к синему морю».

И ответили князю бояре:

«Полонила твой ум кручина.

Два сокола далеко улетели

с отчего золотого стола.

Добыть хотели Тмуторокани —

испить шеломами Дону —

да быстро ослабли.

Подсекли им крылья кривыми саблями,

опутали паутиной железной.

Темно было в третий день.

Два солнца затмила тень.

Два красных столба пропали.

Два месяца — Святослав и Олег —

тьмою заволоклись, погрузились в море.

И великую дерзость поганым подали!

На реке на Каяле свет тьма покрыла.

Стали половцы рыскать

по нашей земле, как гепарды.

И насела хула на хвалу.

Погоняет неволя волю.

Вран метнулся к нашему полю.

А готские девы поют у синего моря.

Звенят русским золотом.

Поют они время Бусово,

в сердце месть, Шарукана лелея.

А мы, дружина, живем без веселья.

И тогда Святослав сурово 

изронил золотое слово, 

со слезами смешанное:

«О сыны мои, Игорь и Всеволод,

рано начали вы мечами

Половецкую землю злить,

сами — ходить за славой.

Без чести вы их одолели,

без чести от них полегли,

а ведь храбрые ваши сердца

из железа надежного скованы были

и отвагой закалены.

Что же вы сотворили

с моей серебряной сединой?

А уже я не вижу власти

воинами богатого

брата моего — Ярослава,

с черниговскими боярами,

с могутами и татранами,

с шельбирами и ольберами,

с ревугами и топчаками.

Без щитов, с одними ножами

засапожными — кликом полки ломали.

Звенели дедовской славой!

Но сказали вы: «Сами пойдем.

И новую славу возьмем.

И прежнюю всю поделим!»

А не диво и старому помолодети,

коли сокол птиц избивает,

перья с неба роняет,

не даст гнезда своего в обиду.

Но князья мне уже не подмога, 

бедой времена обернулись. 

Вот и в граде Римове закричали 

под саблями половецкими. 

И Владимиру в Переяславе 

раны храбрые перевязали. 

Беда и тоска — сыну Глебову.

Великий князь Всеволод!

Разве думы нет у тебя святой —

отчий стол сторожить золотой?

Что тебе Волгу веслами расплескать!

Шеломами вычерпать Дон!

Сам силен, да еще с двух сторон

с удалыми Глебовыми сынами

можешь посуху копьями закидать.

А пошел бы ты с нами,

раб — по резане и по ногате — раба

у нас бы теперь была.

А ты, храбрый Рюрик, и ты, Давид,

иль шеломы златые со славою

в половецкой крови не плавали?

Или храбрая ваша дружина не рыкает

громче раненых туров

под калеными саблями в поле незнаемом?

Вступите же в золотое стремя

за обиды нашего времени,

за землю Русскую, за раны Игоря,

храброго Святославича.

Осмомысл Ярослав?

Высоко ты сидишь

на престоле своем златокованом.

Ты полками железными подпираешь Карпаты.

Путь королю заступаешь —

затворяешь в Дунай ворота,

клади горными тропами

мечешь над облаками.

По Дунаю караешь и судишь.

Твои грозы текут по земле далеко —

Киеву ворота отворяешь...

И пускаешь в султана стрелы.

А теперь в Кончака пускай!

Накажи поганого идола

за землю Русскую, за раны Игоря,

храброго Святославича.

А ты, свет Романе, и ты, Мстиславе!

Ваша храбрая мысль высоко вас кидает,

на ветрах восходящих яко сокол ширяет,

в буйстве птиц побивающий.

Ведь у вас и оплечья железные,

и шеломы — латинские.

Поле под вами треснуло!

И литва, и ятвяги, и деремела

в страхе копья свои покидали,

и половцы головы преклонили.

Но для Игоря солнце уже потемнело.

Древо лист не к добру обронило.

По Роси и по Суле

города уже стали делить.

А Игоря храбрых воинов не воскресить.

Дон вас кличет, князья, на победу.

Где вы, Ингварь и Всеволод?

И вы, три Мстиславича?

Вроде соколы не из худого гнезда.

Не по жребию славы

земли и города ухватили.

Где щиты ваши ляшские?

Где шеломы златые?

Оградите же стрелами острыми

ворота степные.

Встаньте вместе, как давеча,

за землю Русскую,

за раны Игоря, храброго Святославича».

И Сула уже

не течет серебристыми струями

к граду Переяславлю.

И Двина помутнела,

погоняема криком поганых.

И один Изяслав, сын Васильков,

позвенел мечами о шеломы литовские,

и свалился он в ранах.

Уронил славу деда Всеслава.

На кровавой траве под щитом лежит.

А трава ему говорит:

«Дружину твою, князь,

птицы крыльями приодели,

звери кровь полизали».

Братья Всеволод и Брячислав опоздали.

Изронил одиноко

он жемчужную душу из храброго тела.

И душа улетела

сквозь златое его ожерелье.

Голоса приуныли. Поникло веселье.

Затрубили-заплакали городенские трубы.

Ярославовы внуки и внуки Всеслава!

Уж склоните вы стяги свои

и мечи свои в ножны вложите.

Уже выпали вы из дедовской славы

и своими усобицами накликали

поганых — на землю Русскую,

и насилие вам — от земли Половецкой.

На седьмом веке памяти русской

Всеслав жребий кинул, —

словно к девице любой,

исхитрившись, скакнул к граду Киеву!

И копьем дотянулся

до киевского золотого стола.

Отскочил лютым зверем

от Белгорода в полночь.

Мглою оборотень укрылся синей.

Утром в Новгород стукнул секирой!

Отворил ворота,

расшиб Ярославову славу.

От Дудуток скакнул до Немиги.

На Немиге снопы головами стелют.

Молотят цепами железными.

Жизнь кладут на току.

Душу от тела веют.

Не зерно у кровавых тех берегов —

посеяли кости русских сынов.

А Всеслав людям суд творил.

Князьям города рядил.

По ночам серым волком рыскал.

В Киеве до петухов

солнцу путь перейдет в тумане.

А чуть свет — он в Тмуторокани! 

С темным светом душа была. 

В Полоцке на святой Софии 

утром колокола звонили, 

а он в Киеве слышал звон!.. 

Хоть и вещую душу Всеслав имел, 

а немало и бед терпел. 

И Боян про него сказал:

«Ни мудрому, ни лукавому, 

ни, как птица, вертлявому 

суда божьего не миновать».

О, стонать Русской земле,

как вспомянутся первые годы

и первые наши князья.

Ведь того же Владимира старого

пригвоздить к горам Киевским —

было нельзя!

Нынче стяги его разлетелись.

Эти — с Рюриком, те — с Давидом.

Развеваются врозь стяги русские.

Копья русские врозь поют.

На Дунае Ярославнин голос слышится. 

Зегзицею незнаемой кукует рано:

«Полечу далеко по Дунаю, 

долечу до реки до Каялы, 

омочу в ней рукав свой белый, 

оботру князю кровавые раны 

на теле его несчастном».

Ярославна

чуть свет причитает

на стене городской во Путивле:

«О ветер-ветрило,

зачем ты так сильно веешь,

стрелы ворога сеешь на полки моей лады?

Или мало тебе развевать наше горе,

корабли лелеять, волнуя синее море?

Зачем ты мое веселье

по ковылям развеял?»

Ярославна

чуть свет причитает

на стене городской во Путивле:

«О Днепр Словутич,

ты пробил каменистые горы

сквозь землю Половецкую!

На себе ты лелеял челны Святослава

до полков Кобяка.

Прилелей же ко мне мою ладу,

чтоб не слала я издалека

к морю слезы свои так рано!»

Ярославна

чуть свет причитает

на стене городской во Путивле:

«Солнце светло-тресветлое, 

всем ты красно и тепло. 

Все тебе рады. 

Зачем ты лучи горячие 

шлешь на полки моей лады? 

В поле безводном 

луки расслабило зноем, 

тоской оплело колчаны...»

И прыснуло море в полуночи.

Смерчи нагнали мглу.

Князю Игорю бог путь кажет

из земли Половецкой

на землю Русскую,

к отчему золотому столу.

Погасли вечерние зори.

Игорь спит. Игорь не спит.

Игорь мыслию мерит поля —

от великого Дона к Донцу.

В полночь свистнул Овлур за рекой коня,

знак подал — наготове быть.

Велит Игорю выходить.

Застучала земля. Зашумела трава.

Половецкие вежи задвигались.

Горностаем князь в тростниках мелькнул.

Белым гоголем на воду пал.

Вскочил на коня борзого,

соскочил босым волком

и к Донцу побежал лугами.

Прянул соколом под облаками, 

избивая гусей-лебедей 

к завтраку, и к обеду, и ужину. 

И когда Игорь соколом полетел, 

тогда волком Овлур потек, 

и трусил он росу студеную, 

ведь коней борзых надорвали.

И сказал Донец:

«Здравствуй, Игорь-князь. 

Много тебе — славы, 

Русской земле — веселья, 

а Кончаку — похмелья».

И ответил реке беглец:

«О Донец! И тебе много славы,

что струги князя водой лелеял,

траву подстилал зеленую

на своих серебряных берегах,

теплой мглой его одевал,

тенью дерева укрывал,

гоголем на воде стерег,

чаицей на волнах, 

чернядью на ветрах.

Не такая река Стугна.

Хилой своей струёй

пожрала чужие ручьи она.

И под куст затянула

князя юного Ростислава —

затворила на дне

возле темного берега.

Плачет мать Ростислава.

Приуныли цветы от жалости,

преклонилось с тоскою дерево».

Не сороки стрекочут — 

а по следу за Игорем 

едут Гзак и Кончак. 

А где Игорь проедет — 

там вороны не каркают, 

там сороки стихают, 

там галки молчат. 

Только змеи шуршат. 

Только дятлы стучат — 

путь к реке кажут.

Да веселые песни 

соловьи распевают, 

свет-зарю возвещают.

И сказал Гзак Кончаку так:

«Если сокол к гнезду летит, 

расстреляем стрелой каленой 

его соколенка». 

А Кончак Гзе говорит:

«Если сокол к гнезду летит, 

лучше девицей красной 

опутаем соколенка». 

И сказал Гзак Кончаку:

«Опутаем соколенка девицей — 

не будет ни соколенка, ни девицы! 

И станут нас птицы на воле 

бить в Половецком поле».    

.

Говорил Боян величаво, 

песнотворец дней Ярослава:

«Тяжело без плеч голове.

Худо телу без головы».

Так и Русской земле без Игоря.

Солнце светит на небесах.

Солнце светит — князь Игорь едет.

Девицы поют на Дунае —

через море до Киева вьются их голоса.

По Боричеву Игорь едет

ко святой Богородице Пирогощей.

Рады, веселы — грады и веси!

Мы воспели князей былых. 

Воспоем же и молодых. 

Слава Игорю Святославичу, 

слава Всеволоду буй-туру! 

И Владимиру, сыну Игоря, — слава. 

И да пребудет здрава 

рать, поборая за христиан 

против гнета полков поганых, 

Русь в отпоре своем едином. 

Слава нашим князьям и дружинам!

1980